Памятный знак на месте Витебского гетто у Клуба металлистов, 1993 г., г. Витебск, район, Витебская область

Страшные, жуткие истории рассказывали очевидцы тех событий. Вот свидетельские показания, которые были даны следователям НКВД для ЧГК сразу же после освобождения Витебска.

В.Д. Орлова: «Когда лодки с людьми отъезжали от берега, немцы, которые командовали переправой, начинали лодки раскачивать, и лодки переворачивались вверх дном. Сидящее в лодках еврейское население разных возрастов бросалось в воду. Физически более выносливые выплывали, а слабосильные, особенно старики, женщины с грудными детьми, погибали. Выплывающих евреев немцы били веслами по голове с целью их потопления. Я сама видела, как немцы в момент переправы еврейского населения через реку связали несколько евреев веревкой во весь рост и связанных бросили в реку. Они утонули. Подобное повторялось несколько раз». Потехи ради гитлеровцы заставляли беззащитных людей переправляться на бревнах.

Петр Кузьмич Бабочкин: «Я являюсь свидетелем того, как еврейское население переправляли через Двину от Куйбышева переулка к Клубу металлистов. На сколоченных двух бревнах плыли люди. Посреди реки немцы, ехавшие рядом на лодках, притапливали бревна, и люди падали в реку и тонули. Кто пытался выплыть, того в реке добивали веслами. Я сам в то время стоял на берегу и наблюдал происходящее».

«Таким способом, – рассказывал Гавриил Петрович Оберенко, – немцы уничтожили около 2000 евреев – детей, стариков, женщин. Остальная часть еврейского населения, примерно 13000 человек, были помещены в лагерь, построенный на берегу реки у здания бывшего Клуба металлистов».

Моисей Ефимович и Анна Вениаминовна Зарецкие со своими сыновьями – девятиклассником Зеликом и пятиклассником Юрой – ушли из Витебска 9 июля 1941 года. Пошли на Смоленск, надеясь оттуда эвакуироваться в тыл, но около города Демидова попали в окружение. Пришлось вернуться обратно.

В Витебск они пришли 18 июля, пошли в свой дом в Кропоткинском переулке, но там стояли лишь обгорелые стены. Несколько дней Зарецкие ютились, где придется. 24 июля во время облавы немцы схватили Зелика и расстреляли вместе с теми тремястами евреями, которых потом обвинили в поджоге города.

«Поскольку дом наш сгорел и жить нам негде было, – вспоминает Юрий Моисеевич Зарецкий, – как только вывесили приказ о сборе всех евреев в районе Клуба металлистов, мы в тот же день перешли мост. (Он еще был открыт для прохода, это на следующий день людей заставили переправляться на лодках – авт.) и поселились недалеко от гетто в подполе сгоревшего дома.

На Марковщине (юго-западный район Витебска – авт.) была маслобойня. Во дворе маслобойни лежала большая куча старой подгоревшей сои. Я пошел с мальчишками и собрал полмешка. Таких, как мы, было много, и за несколько дней от старой сои и следа не осталось.

Я был похож на русского мальчика, или, вернее сказать, на лице у меня не было “написано”, что я еврей. А значит, первый попавшийся немец не схватит и не расстреляет меня или не потащит в гетто. Я решил воспользоваться этим. Выбирался из подвалов и уходил в город, чтобы где-нибудь что-нибудь обменять или выпросить. Тем мы и жили. Родители из подвала не выходили. Все время шли облавы. Полицаи обшаривали все развалины, пустующие дома и сараи, даже канализационные люки – искали евреев. Кого находили, избивали до полусмерти. Однажды я видел, как в гетто вели бухгалтера Либермана, он был уже пожилой человек. Его избили так, что вместо лица было кровавое месиво.

Во время одной из облав полицаи зашли в подвал, обнаружили нас и дубинками погнали в гетто. ...Нижние этажи коробок сгоревших домов, выходивших на улицу, были затянуты колючей проволокой. Вдоль ограды ходили полицаи и стреляли по всем, кто пытался выбраться из гетто.

Основная масса людей располагалась под открытым небом. Вся территория гетто была занята сидевшими и лежавшими людьми. И если для стариков и детей еще находились места на узлах и узелках, что смогли принести с собой люди, то для всех остальных и креслом, и кроватью была голая земля. У большинства изможденных людей был голодный понос, и они испражнялись там же, где лежали…

Из гетто я выбирался практически каждый день – выпрыгивал из окон второго этажа, когда полицаи были подальше или полицай делал вид, что не видит детей, бегающих в город за едой. Этого полицая потом расстреляли якобы за взятки и сотрудничество с евреями. Вечером я возвращался обратно. Первые дни в гетто пускали через ворота. Позже мне приходилось пролезать под проволокой.

Когда мы попали в гетто, нас даже не зарегистрировали в юденрате. “А зачем? – спросили они. – Мы все равно вам помочь не сможем”.

А когда начались расстрелы, юденрат вообще не мог вмешаться и спасти хоть кого-то. К воротам подходила крытая машина, полицаи хватали тех, кто был рядом, нагружали полный кузов и увозили. Немцы при этом даже не присутствовали».

Вспоминает Галина Николаевна Быковская (Лапицкая).

«Нас с мамой повели в Витебск под конвоем полицейского. Шли пешком, через весь город в управу, которая находилась по улице Толстого.

В управе мама увидела высокого блондина с голубыми глазами. Столько лет прошло, а я бы узнала его и сегодня. Это был налоговый инспектор, который пытался оштрафовать папу за то, тот сапожничал без патента. Теперь высокий блондин служил немцам. Мама подошла к нему и говорит: “Ты же знаешь моего Николая, он белорус. Отпусти дочку. Пусть идет к бабушке. А со мной делай, что хочешь”. А он ответил: “Извини, но, что будет с тобой, то будет и с ней. Раз есть капля жидовской крови, она пойдет туда, куда и ты”.

С улицы Толстого полицай увел нас в гетто. У нас были торбочки и в них немного еды. Вот и все запасы. Когда съели их, голодали, как и все узники.

Район гетто был огорожен. Ворота за время моего пребывания открывались несколько раз, заезжали подводы. Они привозили грязную картошку, свеклу и выбрасывали это на землю. Люди бежали, и, кто успевал, тому доставалось немного еды. Кушали ее чаще всего сырую, готовить было негде.

Молодые ребята иногда выбирались в город и к вечеру возвращались обратно, приносили родителям хлеба, который давали им соседи, одноклассники. Кто-то из довоенных друзей подходил к гетто и передавал что-то из еды. Но голод был страшный.

В здании Клуба металлистов люди спали на лестницах, на чердаке, кто сидя, кто лежа. Тем, кому не хватало места, оставались ночевать на улице.

Каждый день в пять часов в гетто приходили немцы с плетками, и люди, увидев их, разбегались и прятались. Немцы избивали мужчин, молодых девушек до полусмерти, стариков они почти не трогали.

У спуска к Западной Двине стояли деревянная будка и шлагбаум. Около шлагбаума дежурил кто-то из узников гетто. Я запомнила бородатого еврея. Когда люди ходили за водой, он открывал шлагбаум и пропускал их. Узники набирали воду из реки и ее пили. По берегу реки ходил полицейский с ружьем.

Однажды мама позвала меня и сказала: “Ты должна уйти отсюда. Вдвоем мы не уйдем, мне уже 49 лет, со мной, что будет, то и будет. А ты должна дождаться отца. Спустишься к реке, как будто за водой пошла, и уходи вдоль берега. Полицейскому скажешь, что приносила еду однокласснице, а тебя увидели немцы и сказали, приносила еду жидовке, будешь сидеть здесь. Иди к бабушке, у нее спрячься”.

Я не была похожа на еврейку, светленькая, худенькая, чем-то напоминала отца. На мне был папин вельветовый пиджак зеленого цвета и в кармане метрика. Она у меня до сих пор сохранилась. Разорвана на шесть частей, я ее потом склеила. Там написано, что я – Быковская Галина Николаевна, папа – Быковский Николай Яковлевич, мама – Быковская Розалия Мордуховна. Но мамино имя и отчество мы подтерли, его видно не было.

Я пошла, а мама стояла на балконе Клуба металлистов и смотрела. Подхожу к шлагбауму, меня не выпускают. Я дождалась, пока подошли еще люди, спускавшиеся за водой, и вместе с ними прошла. Спустилась к реке и иду вдоль берега, а еврей, который дежурил у шлагбаума, наверное испугался за себя, и сверху закричал полицейскому: “Она отсюда, она отсюда”. Я посмотрела на него и подумала: “Ну какая тебе разница, откуда я”. Полицейский остановил меня и спросил: “Ты из гетто вышла?” – “Да”, – ответила я. – ”А как ты сюда попала?”. Я ответила, как меня научила мама. Он спросил: “С кем живешь?” – “С бабушкой и тетей. Отца забрали в армию. А мама умерла”. (Мне мама сказала, чтобы я так отвечала). Я полицейского запомнила – худощавый, небольшого роста, с бельмом на глазу. Показала метрику. Он посмотрел ее и сказал: “Уходи отсюда и не оглядывайся”. Я только глазами повела, чтобы увидеть маму, и пошла по берегу реки. А потом побежала, чтобы скорее уйти с этого места.

Прибежала к бабушке, она уже и не ждала меня. Побыла немного у нее и ушла к папиной двоюродной сестре Ольге Фоминой, которая жила на Марковщине. Бабушкины соседи меня знали и могли выдать, в тринадцать лет я быстро повзрослела, а на Марковщине у тети меня никто не знал.

Через какое-то время у тети появилась и моя мама. Как она выбралась из гетто, я так и не узнала. Это было где-то в конце сентября. Мама умоляла меня, чтобы я спряталась у бабушки. Но я ответила, что уйду из города и пойду в колхоз Ленина, это рядом с Выдреей. Чувствовала, что мне надо уйти. Ушла одна, мама осталась в Витебске, снова оказалась в гетто и погибла там. Почему не пошла со мной? Может, решила, что в ней сразу узнают еврейку... <…>».